В продолжение темы предназначения, ответственности и «глубинных ценностей», которую затрагивала в предыдущих публикациях. Как я уже говорила, люди часто не знают о своих «глубинных ценностях» до тех пор, пока не возникнет ситуация, когда они вдруг дают о себе знать. И тогда сила их воздействия колоссальна, она сметает на своем пути все привычки и старые представления. Такой пример великолепно описан в короткой истории Константина Георгиевича Паустовского. В этой истории много глубоких смыслов и много мудрости…
«Недавно знакомый писатель рассказал мне эту удивительную историю. Писатель этот вырос в Латвии и хорошо говорит по-латышски. Вскоре после войны он ехал из Риги на Взморье на электричке. Против него в вагоне сидел старый, спокойный и мрачный латыш. Не знаю, с чего начался их разговор, во время которого старик рассказал одну историю.
- Вот слушайте,- сказал старик.- Я живу на окраине Риги.
Перед войной рядом с моим домом поселился какой-то человек. Он был очень плохой человек. Я бы даже сказал, он был бесчестный и злой человек. Он занимался спекуляцией. Вы сами знаете, что у таких людей, нет ни сердца, ни чести.
Некоторые говорят, что спекуляция - это просто обогащение. Но на чем? На человеческом горе, на слезах детей и реже всего - на нашей жадности.
Он спекулировал вместе со своей женой.
Да.. И вот, немцы заняли Ригу и согнали всех евреев в гетто с тем, чтобы часть убить, а часть просто уморить с голоду. Все гетто было оцеплено, выйти оттуда не могла даже кошка. Кто приближался на пятьдесят шагов к часовым, того убивали на месте.
Евреи, особенно дети, умирали сотнями каждый день. Вот тогда-то у моего соседа появилась «удачная мысль» - нагрузить фуру картошкой, «дать на руку» немецкому часовому, проехать в гетто и там обменять картошку на драгоценности.
Говорили, что их много еще осталось у запертых в гетто евреев. Так он и сделал.
Перед отъездом он встретил меня на улице, и вы только послушайте, что он говорил, – Я буду, – сказал он, – менять картошку только тем женщинам, у которых есть дети. - Почему? – спросил я, – А потому, что они ради детей готовы на все, я на этом заработаю втрое больше.
– Я промолчал, но мне это тоже недешево обошлось. Видите?
Латыш вынул изо рта потухшую трубку и показал на свои зубы. Нескольких передних зубов не хватало.
– Я промолчал, но так сжал зубами свою трубку, что сломал и ее, и два своих зуба. Говорят, что кровь бросается в голову. Не знаю. Мне кровь бросилась не в голову, а в руки, в кулаки. Они стали такие тяжелые, будто их налили железом. И если бы он тотчас же не ушел, то я, может быть, убил бы его одним ударом. Он, кажется, догадался об этом, потому что отскочил от меня и оскалился, как хорек...
Но это не важно. Ночью он нагрузил свою фуру мешками с картошкой и поехал в Ригу в гетто. Часовой остановил его, ну вы знаете, дурные люди понимают друг друга с одного взгляда. Он дал часовому взятку и тот оказал ему: «Ты глупец. Проезжай, но у них ничего не осталось, кроме пустых животов. И ты уедешь обратно со своей гнилой картошкой. Могу идти на пари».
В гетто он заехал во двор большого дома. Женщины и дети окружили его фуру с картошкой. Они молча смотрели, как он развязывает первый мешок. Одна женщина стояла с мертвым мальчиком на руках и протягивала на ладони разбитые золотые часы…
«Сумасшедшая!» - вдруг закричал этот человек. – Зачем тебе картошка, когда он у тебя уже мертвый! Отойди!»
Он сам рассказывал потом, что не знает - как это с ним тогда случилось. Он стиснул зубы, начал рвать завязки у мешков и высыпать картошку на землю. «Скорей! – закричал он женщинам. – Давайте детей. Я вывезу их. Но только пусть не шевелятся и молчат. Скорей!»
Матери начали торопливо прятать испуганных детей в мешки, а он крепко завязывал их. Вы понимаете, у женщин не было времени, чтобы даже поцеловать своих детей. А они ведь знали, что больше их никогда не увидят. Он нагрузил полную фуру мешками с детьми, по сторонам оставил несколько мешков с картошкой и поехал. Женщины целовали грязные колеса его фуры, а он ехал, не оглядываясь. Он во весь голос понукал лошадей, боялся, что кто-нибудь из детей заплачет и выдаст всех. Но все дети молчали. Знакомый часовой заметил его издали и крикнул: «Ну что? Я же тебе говорил, что ты глупец. Выкатывайся со своей вонючей картошкой, пока не пришел лейтенант».
Мужчина проехал мимо часового, ругая последними словами этих нищих евреев и их проклятых детей. Он не заезжал домой, а поехал прямо по глухим проселочным дорогам в леса за Тукумсом, где стояли наши партизаны, сдал им детей, и партизаны спрятали их в безопасное место. Жене он потом сказал, что немцы отобрали у него картошку и продержали под арестом двое суток…
Когда окончилась война, он развелся с женой и уехал из Риги. Старый латыш молчал.
– Теперь я думаю, – тихо сказал он и впервые улыбнулся, – что было бы плохо, если бы я не сдержался и убил его кулаком…»
«Недавно знакомый писатель рассказал мне эту удивительную историю. Писатель этот вырос в Латвии и хорошо говорит по-латышски. Вскоре после войны он ехал из Риги на Взморье на электричке. Против него в вагоне сидел старый, спокойный и мрачный латыш. Не знаю, с чего начался их разговор, во время которого старик рассказал одну историю.
- Вот слушайте,- сказал старик.- Я живу на окраине Риги.
Перед войной рядом с моим домом поселился какой-то человек. Он был очень плохой человек. Я бы даже сказал, он был бесчестный и злой человек. Он занимался спекуляцией. Вы сами знаете, что у таких людей, нет ни сердца, ни чести.
Некоторые говорят, что спекуляция - это просто обогащение. Но на чем? На человеческом горе, на слезах детей и реже всего - на нашей жадности.
Он спекулировал вместе со своей женой.
Да.. И вот, немцы заняли Ригу и согнали всех евреев в гетто с тем, чтобы часть убить, а часть просто уморить с голоду. Все гетто было оцеплено, выйти оттуда не могла даже кошка. Кто приближался на пятьдесят шагов к часовым, того убивали на месте.
Евреи, особенно дети, умирали сотнями каждый день. Вот тогда-то у моего соседа появилась «удачная мысль» - нагрузить фуру картошкой, «дать на руку» немецкому часовому, проехать в гетто и там обменять картошку на драгоценности.
Говорили, что их много еще осталось у запертых в гетто евреев. Так он и сделал.
Перед отъездом он встретил меня на улице, и вы только послушайте, что он говорил, – Я буду, – сказал он, – менять картошку только тем женщинам, у которых есть дети. - Почему? – спросил я, – А потому, что они ради детей готовы на все, я на этом заработаю втрое больше.
– Я промолчал, но мне это тоже недешево обошлось. Видите?
Латыш вынул изо рта потухшую трубку и показал на свои зубы. Нескольких передних зубов не хватало.
– Я промолчал, но так сжал зубами свою трубку, что сломал и ее, и два своих зуба. Говорят, что кровь бросается в голову. Не знаю. Мне кровь бросилась не в голову, а в руки, в кулаки. Они стали такие тяжелые, будто их налили железом. И если бы он тотчас же не ушел, то я, может быть, убил бы его одним ударом. Он, кажется, догадался об этом, потому что отскочил от меня и оскалился, как хорек...
Но это не важно. Ночью он нагрузил свою фуру мешками с картошкой и поехал в Ригу в гетто. Часовой остановил его, ну вы знаете, дурные люди понимают друг друга с одного взгляда. Он дал часовому взятку и тот оказал ему: «Ты глупец. Проезжай, но у них ничего не осталось, кроме пустых животов. И ты уедешь обратно со своей гнилой картошкой. Могу идти на пари».
В гетто он заехал во двор большого дома. Женщины и дети окружили его фуру с картошкой. Они молча смотрели, как он развязывает первый мешок. Одна женщина стояла с мертвым мальчиком на руках и протягивала на ладони разбитые золотые часы…
«Сумасшедшая!» - вдруг закричал этот человек. – Зачем тебе картошка, когда он у тебя уже мертвый! Отойди!»
Он сам рассказывал потом, что не знает - как это с ним тогда случилось. Он стиснул зубы, начал рвать завязки у мешков и высыпать картошку на землю. «Скорей! – закричал он женщинам. – Давайте детей. Я вывезу их. Но только пусть не шевелятся и молчат. Скорей!»
Матери начали торопливо прятать испуганных детей в мешки, а он крепко завязывал их. Вы понимаете, у женщин не было времени, чтобы даже поцеловать своих детей. А они ведь знали, что больше их никогда не увидят. Он нагрузил полную фуру мешками с детьми, по сторонам оставил несколько мешков с картошкой и поехал. Женщины целовали грязные колеса его фуры, а он ехал, не оглядываясь. Он во весь голос понукал лошадей, боялся, что кто-нибудь из детей заплачет и выдаст всех. Но все дети молчали. Знакомый часовой заметил его издали и крикнул: «Ну что? Я же тебе говорил, что ты глупец. Выкатывайся со своей вонючей картошкой, пока не пришел лейтенант».
Мужчина проехал мимо часового, ругая последними словами этих нищих евреев и их проклятых детей. Он не заезжал домой, а поехал прямо по глухим проселочным дорогам в леса за Тукумсом, где стояли наши партизаны, сдал им детей, и партизаны спрятали их в безопасное место. Жене он потом сказал, что немцы отобрали у него картошку и продержали под арестом двое суток…
Когда окончилась война, он развелся с женой и уехал из Риги. Старый латыш молчал.
– Теперь я думаю, – тихо сказал он и впервые улыбнулся, – что было бы плохо, если бы я не сдержался и убил его кулаком…»
Картина Пикассо "Мать и дитя"
Комментариев нет:
Отправить комментарий